30 лет со дня смерти Довлатова

[jenya444]

В своё время учитель математики в московской 67-й школе написал на ведре масляными красками: украдено в 23-м кабинете. Эта идея встречалась и в литературе, и в жизни.

Из Сэлинджера:

Тем временем лейтенант перенес всю тяжесть тела на левую, ближайшую к окну ягодицу и вытащил из правого кармана парадных форменных брюк пачку сигарет и картоночку спичек. Его жена взяла сигарету, и он тут же дал ей прикурить. Миссис Силсберн и я смотрели, как зажглась спичка, словно зачарованные каким-то необычным явлением.
— О, простите! — сказал лейтенант и протянул пачку миссис Силсберн.
— Очень вам благодарна, но я не курю! — торопливо проговорила миссис Силсберн почти с сожалением.
— А вы, солдат? — И лейтенант после едва заметного колебания протянул пачку и мне. Скажу откровенно, что хотя мне и понравилось, как он заставил себя предложить сигарету и как в нем простая вежливость победила кастовые предрассудки, но все-таки сигарету я не взял.
— Можно взглянуть на ваши спички? — спросила миссис Силсберн необыкновенно нежным, почти как у маленькой девочки, голоском.
— Эти? — сказал лейтенант. Он с готовность передал картонку со спичками миссис Силсберн.
Миссис Силсберн стала рассматривать спички, и я тоже посмотрел на них с выражением интереса. На откидной крышке золотыми буквами по красному фону были напечатаны слова: «Эти спички украдены из дома Боба и Эди Бервик».
— Преле-е-стно! — протянула миссис Силсберн, качая головой. — Нет, правда, прелестно!
Я попытался выражением лица показать, будто не могу прочесть надпись без очков, и бесстрастно прищурился. Миссис Силсберн явно не хотелось возвращать спички их хозяину. Когда она их отдала и лейтенант спрятал их в нагрудный карман, она сказала:
— По-моему, я такого никогда не видела. — И, сделав почти полный оборот на своем откидном сиденье, она с нежностью стала разглядывать нагрудный карман лейтенанта.
— В прошлом году мы заказали их целую кучу! — сказал лейтенант. — Вы не поверите, как это экономит спички.

Из воспоминаний Тамары Зибуновой

Через некоторое время пришел гонорар из «Юности». Целых четыреста рублей. По тем временам солидная сумма. С утра пошли на почту получать. Послали алименты в Ленинград. Раздали долги. Зашли в ювелирный. Купили очередные часы. И отправились по своим рабочим местам. Часы я забрала, чтобы отнеси к граверу. Написать — «Пропиты Довлатовым».
Вечером Сергей дома не объявился. Только позвонил:
— Почему не забрала у меня деньги? Мне же пришлось поставить на службе. Ну и продолжить! Хочешь, приезжай!
Но я не хотела. Дня через два он объявился в конце рабочего дня у меня на работе. С повинной:
— Томушка, милая! Я почти все прогулял... Осталось только пятьдесят рублей.

В общем, это я вспоминаю Довлатова. Про четыреста рублей и публикацию в "Юности" он и сам писал, как обычно меняя некоторые детали:

В журнале “Нева” служил мой близкий приятель – Лерман. Давно мне советовал:
– Напиши о заводе. Ты же работал в многотиражке. И вот я сел. Разложил свои газетные вырезки. Перечитал их. Решил на время забыть о чести. И быстро написал рассказ “По заданию” – два авторских листа тошнотворной елейной халтуры. Там действовали наивный журналист и передовой рабочий. Журналист задавал идиотские вопросы по схеме. Передовик эту заведомую схему – разрушал. Деталей, откровенно говоря, не помню. Перечитывать это дело – стыжусь. В “Неве” мой рассказ прочитали и отвергли. Лерман объяснил:
– Слишком хорошо для нас.
– Хуже не бывает, – говорю.
– Бывает. Редко, но бывает. Хочешь убедиться – раскрой журнал “Нева”…
Я был озадачен. Я решился продать душу сатане, а что вышло? Вышло, что я душу сатане – подарил. Что может быть позорнее?.. Я отослал свое произведение в “Юность”. Через две недели получил ответ – “берем”. Еще через три месяца вышел номер журнала. В текст я даже не заглянул. А вот фотография мне понравилась – этакий неаполитанский солист.
В полученной мною анонимной записке этот контраст был любовно опоэтизирован:
Портрет хорош, годится для кино… Но текст – беспрецедентное говно!
Ах вот как?! Так знайте же, что эта халтура принесла мне огромные деньги. А именно – тысячу рублей.

Насчёт анонимной записки - из письма Людмиле Штерн (июнь 1974 г., из Таллинна в Ленинград):

Милая Люда! «Юность» — черт с ней! Я написал то, что им требовалось, и они меня опубликовали, другого публиковать не стали бы. Для меня и для местного издательства это сильный прецедент. Тут есть чиновники, которые текста не прочтут, а рожу и фамилию запомнят. Адепты чистого искусства уже подняли дружный лай по поводу моего выступления. Получена такая открытка: «Портрет хорош, годится для кино, но текст беспрецедентное говно». Это кто-то напрягся из тусклой челяди Б., я думаю. Подпись красноречивая — X, по-ихнему — икс. <...> Одет неважно, питаюсь средне. Тревоги в моем взоре навалом, особенно с похмелья <...>
Твой Сергей

Эпиграмма Довлатову понравилась. Вот из Арьева:

Об увлечении Довлатова американской прозой, Шервудом Андерсоном, Хемингуэем, Фолкнером, Сэлинджером можно говорить долго. Оно очевидно — особенно для тех, кто читал его прозу в шестидесятые—семидесятые годы, когда он жил и по мелочам публиковался в Ленинграде, Таллинне и снова в Ленинграде. Вершиной успеха была публикация в «Юности» рассказа — с фотографией автора. На экземпляре журнала Сережа сделал мне в связи с этим торжеством соответствующую дарственную надпись:
«Портрет хорош, годится для кино. Но текст — беспрецедентное говно!»

Насчёт тайны автора эпиграммы Довлатов, думаю, приукрасил. Автором был Лев Лосев.

В комментариях - эссе Лосева, написанное 30 лет назад.

Comments

[jenya444.livejournal.com]

Это можно сравнить с тем, как если бы вас пригласили на выступление канатоходца, а циркач вместо того, чтобы крутить сальто на проволоке, разделся догола и предложил вам полюбоваться своими интимными местами. Или вместо того, чтобы ходить по проволоке, прошелся бы по половице, но при этом показывая картинки с изображениями знаменитых канатоходцев. Со всем поверхностным мифотворчеством современной прозы Довлатов разделывается одной строчкой в «Соло на ундервуде»: «Две хулиганки — Сцилла Абрамовна и Харибда Моисеевна». Сюжеты его просты, «как в жизни». Он говорил: «Я особенно горжусь, когда меня спрашивают: „А это правда было?“ — или когда мои знакомые и родственники добавляют свои пояснения к моим рассказам, уточняют факты по своим воспоминаниям — это значит, что они принимают мои измышления за реальность». Парадоксальным образом в отношении к сюжетосложению «эстет» Довлатов совпадает с писателем достоевско-толстовского типа, Солженицыным, которого тоже постоянно заботит, чтобы в прозе было «как на самом деле».

При этом Довлатов отнюдь не плоский натуралист. Проза его часто откровенна, но никогда не похабна. Он рассказывает, «как на самом деле» было, но в нашей памяти создаваемые им образы людей и животных становятся фигурами мифологических пропорций. Деды, отец и мать, жена, брат — реальные люди, о чьих реальных делах идет речь в книге под названием «Наши». Но в то же время эта книжка производит впечатление мифологического цикла, начинаемого с рассказов о сокрушенных Кроносом гигантах прошлого, до рассказов о верных Пенелопах и неунывающих улиссах недавнего времени. «Здравствуй, брат, писать очень трудно», — приветствовали друг друга петроградские писатели, называвшие себя «Серапионовыми братьями». Евгений Шварц пишет в мемуарах о Борисе Житкове: «„Офицер в белом кителе“!! „Офицер в белом кителе“! — повторяет Борис, отчаянно и уничтожающе улыбаясь. — Так легко писать: „...Офицер в белом кителе“». И Шварц, той же школы мастер, поясняет: «Эта чеховская фраза, видимо, возмущала Бориса тем, что используется уже готовое представление. Писатель обращается к уже существующему опыту, к читательскому опыту».

Это петроградская литературная школа писательства, требующая постоянного поиска единственных слов для выражения единственного видения и при этом внешней простоты, такой отделанности, чтобы казалось, что не сделано вовсе — само получилось; это проза сродни акмеистической поэзии. Это проза Житкова, Шварца, Добычина, Василия Андреева, в другом жанре — Тынянова; это — самая затоптанная хамской советчиной литературная школа (потому что если уж хам благодушен и попустительствует, так уж скорей чему-нибудь позаковыристей, «чтобы видать было, что красиво»). А все же не вытоптали совсем, что-то всегда пробивалось, как пробивалась трава сквозь петроградские мостовые в двадцатом или сорок втором году. Одну из своих последних газетных статей Довлатов посвятил памяти людей, «достойных любви, внимания и благодарности», тех, кто в крутые времена сохранил человеческое достоинство и литературную традицию, что, по существу, одно и то же, когда мы говорим о петроградской литературной традиции.

Вера Федоровна Панова, Леонид Николаевич Рахманов, Юрий Павлович Герман, Геннадий Самойлович Гор, Виктор Семенович Бакинский, Израиль Моисеевич Меттер, Кирилл Владимирович Успенский, Давид Яковлевич Дар, Глеб Сергеевич Семенов; Довлатову, так же как его однокашникам Битову, Вахтину, Вольфу, Голявкину, Грачеву, Ефимову, Марамзину, Нечаеву, Попову, повезло с наставниками. В этом смысле их литературная судьба началась куда счастливее, чем у москвичей, где главным патроном молодых был Катаев, чей гремучий стиль вполне соответствовал рептильной морали стилиста. В петроградской школе не учили писать плохо (катаевский «мовизм») — учили писать хорошо. Здесь не учили, взявшись за руки, дружной ватагой отвоевывать «литплощадки». По словам Довлатова, Меттер говорил ему: «Жизненные неурядицы не имеют абсолютно никакого значения... Литература — лучшее дело, которому может и должен посвятить себя всякий нормальный человек». За то и выпало на долю этого не старого еще поколения. Умерли старший из «горожан», как их иногда называли, Борис Вахтин, и младший, Сергей Довлатов.