Умер математик Юрий Манин
Jan. 19th, 2023 08:16 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
jenya444Из книжки (pdf)
" ... Есть предание о том, как один известный математик начинал читать логику второкурсникам. «Логика –– это наука о законах мышления, –– сообщал он. –– Теперь я должен объяснить вам, что такое наука, что такое закон и что такое мышление. Что такое ‘о’, я объяснять не буду».
Взявшись писать книжку «Математика и физика», автор понимал, что ее объема едва хватит на попытку объяснить, что такое «и» в ее названии. Две науки, бывшие единой ветвью на дереве познания, к нашему времени далеко разошлись. Одна из причин этого в том, что обе они в этом столетии активно занимались самоосознанием, т. е. своими средствами строили свои собственные модели. Физика волновало взаимоотношение мышления и действительности, а математика –– мышления и формул. Оба эти отношения оказались много сложнее, чем казалось раньше, и модели, автопортреты, маски-для-себя двух дисциплин вышли очень несхожими. В результате уже со студенческой скамьи физиков и математиков учат думать по-разному. Было бы замечательно владеть обоими типами профессионального мышления, хотя бы так, как мы владеем правой и левой рукой.
Но эта книжка –– партия одной руки. Автор, по образованию математик, как-то прочел студентам четыре лекции под названием «Как математик должен учить физику». В лекциях говорилось, что современная теоретическая физика –– это роскошный, совершенно раблезианский полнокровный мир идей, и математик может найти в нем все, что душе угодно, кроме порядка, к которому он привык. Поэтому хороший способ настроить себя на активное изучение физики –– сделать вид, что ты пытаешься, наконец, навести в ней этот самый порядок. ... "
Автобиографическое: предисловие Манина к рукописи своего деда
1
Рукопись моего деда "Из пережитого (история одной эвакуации)", законченная 16 февраля 1942 года и впервые публикуемая сейчас, описывает эвакуацию одной семьи из Симферополя на восток, через Керченский пролив и Каспий, и дальше в Среднюю Азию.
В 1941-1942 годах по всему Союзу перед наступающими немецкими войсками были эвакуированы сотни тысяч, если не миллионы, семей.
"Э-ваку-ация" буквально означает "о-пусто-шение": города и деревни опустошались от живших в них людей, прежде чем превратиться в гибельный театр военных действий других людей — солдат воюющих армий.
Эвакуированные попадали в города и деревни, где их никто не ждал и не был готов принять. Народная этимология "выковырянные" точно передавала отношение к ним.
2
Рукопись деда посвящена мне и закончена в мой пятый день рождения. Я родился в Симферополе. Мои родители в то время были студентами Крымского Педагогического Института: мама на филологическом факультете, а отец — на географическом. К началу войны мама уже училась в аспирантуре и готовила диссертацию о писателе и декабристе Бестужеве-Марлинском.
Институт был создан как Таврический Университет в 1918 году, с 1921 по 1972 именовался Педагогическим Институтом, с разными комбинациями прилагательных, в 1972 году опять превратился в Университет.
На географический факультет Института отец поступил после армии и работы токарем на Севастопольском Морзаводе, по направлению в счет "парттысячи". В 1938 году он уже был преподавателем, ассистентом на географическом факультете, потом вдобавок заведовал Фундаментальной Библиотекой Пединститута (уникальной по богатству: в ней до сих пор хранится экземпляр первопечатной Библии Гутенберга).
Мама - Ревекка Зиновьевна Миллер, и папа, Иван Гаврилович Манин, жили в небольшой комнатушке близко от института. Я жил у дедушки с бабушкой, маминых родителей, на улице Субхи, дом 16. Этот маленький домик сохранился и мало изменился за пролетевшие семьдесят лет.
По субботам и воскресеньям папа с мамой навещали нас или забирали меня с собой, погостить у них.
Сразу после начала войны, в августе 1941 года, когда мне было четыре с половиной года, отец был назначен помощником директора Института и фактически организовывал его эвакуацию.
3
История любой эвакуации — это история распада.
На восток увозили предприятия, учреждения, местные отделения творческих союзов. Распад начинался с того, что в действующую армию уходили мужчины призывного возраста — отцы, мужья, сыновья ... Семьи и производство оставались на плечах женщин. Руководители, критически важные специалисты, получали открепление от военного призыва, — как тогда говорили, "бронь".
Пединститут не мог продолжать свое существование как самостоятельное учебное заведение, размещенное в собственных зданиях, располагающее стабильным корпусом преподавателей и студентов. Найденное на пределе сил решение — слияние Крымского Пединститута с Махачкалинским (а точнее, поглощение первого вторым) оказалось последней стадией распада: работа была предоставлена примерно половине приехавших преподавателей. Отец отказался от предложенного ему рабочего места и уехал с оставшимися преподавателями дальше на восток.
"Бронь" была и у моего отца, потому что он занимался эвакуацией Пединститута. После Махачкалы он трижды подавал заявления в военкомат, добиваясь, чтобы бронь сняли и отправили его в действующую армию. На третий раз его просьбу удовлетворили.
В августе 1942 году отец ушел в армию, после нескольких месяцев подготовки был отправлен на фронт и скоро "пропал без вести" — погиб, вместе с многими безымянными солдатами. Последнее сохранившееся его письмо с передовой датировано 10 октября 1943 года. Оно написано в окопе, под минометным обстрелом: "Фриц бросает мины так, что забросал песком все письмо" ...
Уход отца был последней по времени потерей нашей семьи в 1942 году. Вскоре после моего дня рождения тяжело заболела и умерла моя бабушка. Дед ненадолго пережил ее гибель: он ушел из жизни по своей воле, вскрыв себе вены.
4
В начале рукописи дед рассказывает, как его с женой чуть не выслали в начале войны как немцев (с предупреждением за пять часов). Спасло от высылки их то, что у деда ("случайно", по его словам) сохранились свидетельства о рождении и браке.
Цепь еще более невероятных случайностей привела к тому, что некоторые из этих документов дошли до меня и лежат передо мной на столе.
Мой дед по матери, Зиновий Григорьевич (Зундель Гиршевич) Миллер, родился в Юзовке пятого мая 1879 года.
Юзовка называлась потом Троцк, Сталино, Донецк. Необычно звучащее название восходит к основателю города Джону Джеймсу Хьюзу, англичанину, построившему первый в Донбассе рельсопрокатный завод и обосновавшемуся в усадьбе при нем.
Заметка, вырезанная из газеты (неизвестно, какой, неустановленной даты, предположительно, 1904 года) называется "Мир искусства" и начинается так: "Из Юзовки нам сообщают о предстоящем юбилее двадцатилетней сценической деятельности антрепренера местной группы русских драматических артистов С.Я. Волгина. [...] На юбилей С.Я. Волгина готовится к постановке пиеса "Юдифь", соч. З. Г. Миллера".
Рукопись пьесы "Юдифь" тоже лежит передо мной. Она, как и "История одной эвакуации", написана в тетради. Она прекрасно сохранилась, лишь поблекли чернила и половина последнего листа оборвана. Почерк молодого деда отличается тем же щегольством. На титульной странице штамп:
К представлению дозволена
С.-Петербург, 19 февраля 1904 г.
Цензор драматических сочинений (подпись)
По-видимому, это был взлет литературной карьеры деда. Я не знаю, как она продолжалась дальше. Мама говорила мне, что до революции он был либеральным журналистом. Документальных свидетельств об этом, как и о дальнейшей его жизни, у меня нет.
В Юзовке же он познакомился с моей бабушкой, Ханной Янкелевной. У них родились две дочери: Рахиль (Рашель, Роза) и Ревекка (Вера). В 1916 году семья переехала в Симферополь.
Старшая дочь, (в замужестве Миллер-Будницкая) примерно с 1930 года жила в Ленинграде. Она стала известным литературоведом, специалистом по западноевропейской литературе. С ее предисловием вышел довоенный сборник стихотворений Редьярда Киплинга. В "Интернациональной Литературе" была опубликована ее статья о Джойсе. Вместе с мужем она пережила всю Ленинградскую блокаду.
О предках моего отца я знаю только то, что написано в короткой автобиографии из личного дела. Его отец был лесником и крестьянином.
От этого деда сохранилась одна фотография и передаваемое изустно устное же (дед Гаврила грамотой не владел) четверостишие.
На фотографии мужик в лаптях, с толстовской бородой и суровым взором, сидит на стуле, поставленном прямо в лесу.
Четверостишие посвящено сезонной смене жилья. Семья перебиралась из лесной сторожки в сельскую избу:
Соберем свои лоскутья,
старый веник - одни прутья,
и печальною гурьбой
побредем к себе домой.
В гурьбе брели мой отец, его старший брат, и пять их сестер.
Страсть к стихоплетству, видимо, была генетической: ее унаследовали четыре следующие поколения Маниных.
Мои дедушка и бабушка умерли в узбекском городе Чарджоу, оттуда же в армию ушел отец, но для сохранившегося обломка семьи, мамы и меня, эвакуация не кончилась: ее последним этапом стал переезд летом 1943 года в Мирзачуль, станция Голодная Степь.
К этому времени у нас не осталось почти ничего, мама, теперь школьная учительница, жила в состоянии почти непрекращающейся депрессии, а я почувствовал себя взрослым и ответственным членом семьи.
Я также начинал становиться ответственным членом общества. Я ходил в старшую группу детского сада, когда появился текст нового Гимна Советского Союза. Текст был вручен мне, как единственному умеющему читать в группе, с поручением: к завтрашнему дню выучить его наизусть и руководить его изучением в группе. На пути домой я уселся на подвернувшуюся бетонную тумбу и стал читать, болтая ногой:
Союз нерушимый республик свободных...
……………………………………………..
Да здравствует созданный волей народов...
До сих пор помню, что я подумал тогда:
"Какая скверная рифма - 'свободных - народов'!"
Мама и я вернулись в Симферополь летом 1945 года, после Победы. На Субхи 16 жили другие люди, мы никогда там больше не были. Никаких прав на квартиру в Симферополе у нас не оставалось. Мама больше всего жалела об утрате семейной библиотеки.
Нас приютила сестра отца, Мария Гавриловна Александрова, чей муж тоже погиб на фронте. Она с двумя детьми жила в доме по Карла Либкнехта 5, где когда-то размещался отель "Бристоль". Вдоль длинного коридора на втором этаже шли одно- и двухкомнатные квартиры, на столиках рядом с дверьми стояли примусы, вода и общий туалет находились во дворе. Со двора же можно было спуститься в подвал, разделенный на квартирные отсеки.
В этом подвале и погибли хранимые мамой бумаги семьи, в частности, чемодан с письмами отца: весной в половодье подвалы были залиты.
Две рукописи деда, пять писем отца и несколько старых документов мама хранила в квартире Марии Гавриловны, а потом еще в нескольких комнатушках, которые она последовательно снимала в разных районах города.
Мама не вернулась ни в аспирантуру Пединститута, ни в школу: ее приняли на работу в Крымиздат, и спустя недолгое время она стала там главным редактором художественной литературы. Эту работу она потеряла, когда до Симферополя докатилась волна кампании против космополитизма.
В Симферополе я окончил начальную и среднюю школу, и в 1953 году уехал в Москву и поступил на мехмат МГУ. Но это уже совсем другая история.
"История одной эвакуации" записана в школьной тетрадке тех времен, с таблицей умножения на задней обложке. Она написана неправдоподобно ясным и красивым почерком, почти без помарок, каждая буква — каллиграфическое совершенство. Дед макал школьную ручку—вставочку в чернильницу-непроливашку. (Позже я ходил с этой чернильницей в школу; в особо холодные зимние ночи чернила в ней замерзали, и приходилось в школе дышать на них и дробить их пером).
Ветер времени унес дедов почерк, вставочки и чернильницы-непроливашки.
У меня на столе сейчас рукопись деда лежит рядом с "рукописью" — распечаткой блога — моего внука Федора Манина. Прошлым летом, закончив институт, он в одиночку пересек на велосипеде всю Японию с севера на юг. Свои путевые впечатления он описывал в блоге ”wealllivein-japan”..
9
Родители назвали меня Юрием.
Отец, географ, часто обращался ко мне "Юкон!" или "Юкатан!", и я долго думал, что эти слова — просто мои ласковые домашние прозвища.
Юрий Манин
18 июля 2010 года
" ... Есть предание о том, как один известный математик начинал читать логику второкурсникам. «Логика –– это наука о законах мышления, –– сообщал он. –– Теперь я должен объяснить вам, что такое наука, что такое закон и что такое мышление. Что такое ‘о’, я объяснять не буду».
Взявшись писать книжку «Математика и физика», автор понимал, что ее объема едва хватит на попытку объяснить, что такое «и» в ее названии. Две науки, бывшие единой ветвью на дереве познания, к нашему времени далеко разошлись. Одна из причин этого в том, что обе они в этом столетии активно занимались самоосознанием, т. е. своими средствами строили свои собственные модели. Физика волновало взаимоотношение мышления и действительности, а математика –– мышления и формул. Оба эти отношения оказались много сложнее, чем казалось раньше, и модели, автопортреты, маски-для-себя двух дисциплин вышли очень несхожими. В результате уже со студенческой скамьи физиков и математиков учат думать по-разному. Было бы замечательно владеть обоими типами профессионального мышления, хотя бы так, как мы владеем правой и левой рукой.
Но эта книжка –– партия одной руки. Автор, по образованию математик, как-то прочел студентам четыре лекции под названием «Как математик должен учить физику». В лекциях говорилось, что современная теоретическая физика –– это роскошный, совершенно раблезианский полнокровный мир идей, и математик может найти в нем все, что душе угодно, кроме порядка, к которому он привык. Поэтому хороший способ настроить себя на активное изучение физики –– сделать вид, что ты пытаешься, наконец, навести в ней этот самый порядок. ... "
Автобиографическое: предисловие Манина к рукописи своего деда
1
Рукопись моего деда "Из пережитого (история одной эвакуации)", законченная 16 февраля 1942 года и впервые публикуемая сейчас, описывает эвакуацию одной семьи из Симферополя на восток, через Керченский пролив и Каспий, и дальше в Среднюю Азию.
В 1941-1942 годах по всему Союзу перед наступающими немецкими войсками были эвакуированы сотни тысяч, если не миллионы, семей.
"Э-ваку-ация" буквально означает "о-пусто-шение": города и деревни опустошались от живших в них людей, прежде чем превратиться в гибельный театр военных действий других людей — солдат воюющих армий.
Эвакуированные попадали в города и деревни, где их никто не ждал и не был готов принять. Народная этимология "выковырянные" точно передавала отношение к ним.
2
Рукопись деда посвящена мне и закончена в мой пятый день рождения. Я родился в Симферополе. Мои родители в то время были студентами Крымского Педагогического Института: мама на филологическом факультете, а отец — на географическом. К началу войны мама уже училась в аспирантуре и готовила диссертацию о писателе и декабристе Бестужеве-Марлинском.
Институт был создан как Таврический Университет в 1918 году, с 1921 по 1972 именовался Педагогическим Институтом, с разными комбинациями прилагательных, в 1972 году опять превратился в Университет.
На географический факультет Института отец поступил после армии и работы токарем на Севастопольском Морзаводе, по направлению в счет "парттысячи". В 1938 году он уже был преподавателем, ассистентом на географическом факультете, потом вдобавок заведовал Фундаментальной Библиотекой Пединститута (уникальной по богатству: в ней до сих пор хранится экземпляр первопечатной Библии Гутенберга).
Мама - Ревекка Зиновьевна Миллер, и папа, Иван Гаврилович Манин, жили в небольшой комнатушке близко от института. Я жил у дедушки с бабушкой, маминых родителей, на улице Субхи, дом 16. Этот маленький домик сохранился и мало изменился за пролетевшие семьдесят лет.
По субботам и воскресеньям папа с мамой навещали нас или забирали меня с собой, погостить у них.
Сразу после начала войны, в августе 1941 года, когда мне было четыре с половиной года, отец был назначен помощником директора Института и фактически организовывал его эвакуацию.
3
История любой эвакуации — это история распада.
На восток увозили предприятия, учреждения, местные отделения творческих союзов. Распад начинался с того, что в действующую армию уходили мужчины призывного возраста — отцы, мужья, сыновья ... Семьи и производство оставались на плечах женщин. Руководители, критически важные специалисты, получали открепление от военного призыва, — как тогда говорили, "бронь".
Пединститут не мог продолжать свое существование как самостоятельное учебное заведение, размещенное в собственных зданиях, располагающее стабильным корпусом преподавателей и студентов. Найденное на пределе сил решение — слияние Крымского Пединститута с Махачкалинским (а точнее, поглощение первого вторым) оказалось последней стадией распада: работа была предоставлена примерно половине приехавших преподавателей. Отец отказался от предложенного ему рабочего места и уехал с оставшимися преподавателями дальше на восток.
"Бронь" была и у моего отца, потому что он занимался эвакуацией Пединститута. После Махачкалы он трижды подавал заявления в военкомат, добиваясь, чтобы бронь сняли и отправили его в действующую армию. На третий раз его просьбу удовлетворили.
В августе 1942 году отец ушел в армию, после нескольких месяцев подготовки был отправлен на фронт и скоро "пропал без вести" — погиб, вместе с многими безымянными солдатами. Последнее сохранившееся его письмо с передовой датировано 10 октября 1943 года. Оно написано в окопе, под минометным обстрелом: "Фриц бросает мины так, что забросал песком все письмо" ...
Уход отца был последней по времени потерей нашей семьи в 1942 году. Вскоре после моего дня рождения тяжело заболела и умерла моя бабушка. Дед ненадолго пережил ее гибель: он ушел из жизни по своей воле, вскрыв себе вены.
4
В начале рукописи дед рассказывает, как его с женой чуть не выслали в начале войны как немцев (с предупреждением за пять часов). Спасло от высылки их то, что у деда ("случайно", по его словам) сохранились свидетельства о рождении и браке.
Цепь еще более невероятных случайностей привела к тому, что некоторые из этих документов дошли до меня и лежат передо мной на столе.
Мой дед по матери, Зиновий Григорьевич (Зундель Гиршевич) Миллер, родился в Юзовке пятого мая 1879 года.
Юзовка называлась потом Троцк, Сталино, Донецк. Необычно звучащее название восходит к основателю города Джону Джеймсу Хьюзу, англичанину, построившему первый в Донбассе рельсопрокатный завод и обосновавшемуся в усадьбе при нем.
Заметка, вырезанная из газеты (неизвестно, какой, неустановленной даты, предположительно, 1904 года) называется "Мир искусства" и начинается так: "Из Юзовки нам сообщают о предстоящем юбилее двадцатилетней сценической деятельности антрепренера местной группы русских драматических артистов С.Я. Волгина. [...] На юбилей С.Я. Волгина готовится к постановке пиеса "Юдифь", соч. З. Г. Миллера".
Рукопись пьесы "Юдифь" тоже лежит передо мной. Она, как и "История одной эвакуации", написана в тетради. Она прекрасно сохранилась, лишь поблекли чернила и половина последнего листа оборвана. Почерк молодого деда отличается тем же щегольством. На титульной странице штамп:
К представлению дозволена
С.-Петербург, 19 февраля 1904 г.
Цензор драматических сочинений (подпись)
По-видимому, это был взлет литературной карьеры деда. Я не знаю, как она продолжалась дальше. Мама говорила мне, что до революции он был либеральным журналистом. Документальных свидетельств об этом, как и о дальнейшей его жизни, у меня нет.
В Юзовке же он познакомился с моей бабушкой, Ханной Янкелевной. У них родились две дочери: Рахиль (Рашель, Роза) и Ревекка (Вера). В 1916 году семья переехала в Симферополь.
Старшая дочь, (в замужестве Миллер-Будницкая) примерно с 1930 года жила в Ленинграде. Она стала известным литературоведом, специалистом по западноевропейской литературе. С ее предисловием вышел довоенный сборник стихотворений Редьярда Киплинга. В "Интернациональной Литературе" была опубликована ее статья о Джойсе. Вместе с мужем она пережила всю Ленинградскую блокаду.
О предках моего отца я знаю только то, что написано в короткой автобиографии из личного дела. Его отец был лесником и крестьянином.
От этого деда сохранилась одна фотография и передаваемое изустно устное же (дед Гаврила грамотой не владел) четверостишие.
На фотографии мужик в лаптях, с толстовской бородой и суровым взором, сидит на стуле, поставленном прямо в лесу.
Четверостишие посвящено сезонной смене жилья. Семья перебиралась из лесной сторожки в сельскую избу:
Соберем свои лоскутья,
старый веник - одни прутья,
и печальною гурьбой
побредем к себе домой.
В гурьбе брели мой отец, его старший брат, и пять их сестер.
Страсть к стихоплетству, видимо, была генетической: ее унаследовали четыре следующие поколения Маниных.
Мои дедушка и бабушка умерли в узбекском городе Чарджоу, оттуда же в армию ушел отец, но для сохранившегося обломка семьи, мамы и меня, эвакуация не кончилась: ее последним этапом стал переезд летом 1943 года в Мирзачуль, станция Голодная Степь.
К этому времени у нас не осталось почти ничего, мама, теперь школьная учительница, жила в состоянии почти непрекращающейся депрессии, а я почувствовал себя взрослым и ответственным членом семьи.
Я также начинал становиться ответственным членом общества. Я ходил в старшую группу детского сада, когда появился текст нового Гимна Советского Союза. Текст был вручен мне, как единственному умеющему читать в группе, с поручением: к завтрашнему дню выучить его наизусть и руководить его изучением в группе. На пути домой я уселся на подвернувшуюся бетонную тумбу и стал читать, болтая ногой:
Союз нерушимый республик свободных...
……………………………………………..
Да здравствует созданный волей народов...
До сих пор помню, что я подумал тогда:
"Какая скверная рифма - 'свободных - народов'!"
Мама и я вернулись в Симферополь летом 1945 года, после Победы. На Субхи 16 жили другие люди, мы никогда там больше не были. Никаких прав на квартиру в Симферополе у нас не оставалось. Мама больше всего жалела об утрате семейной библиотеки.
Нас приютила сестра отца, Мария Гавриловна Александрова, чей муж тоже погиб на фронте. Она с двумя детьми жила в доме по Карла Либкнехта 5, где когда-то размещался отель "Бристоль". Вдоль длинного коридора на втором этаже шли одно- и двухкомнатные квартиры, на столиках рядом с дверьми стояли примусы, вода и общий туалет находились во дворе. Со двора же можно было спуститься в подвал, разделенный на квартирные отсеки.
В этом подвале и погибли хранимые мамой бумаги семьи, в частности, чемодан с письмами отца: весной в половодье подвалы были залиты.
Две рукописи деда, пять писем отца и несколько старых документов мама хранила в квартире Марии Гавриловны, а потом еще в нескольких комнатушках, которые она последовательно снимала в разных районах города.
Мама не вернулась ни в аспирантуру Пединститута, ни в школу: ее приняли на работу в Крымиздат, и спустя недолгое время она стала там главным редактором художественной литературы. Эту работу она потеряла, когда до Симферополя докатилась волна кампании против космополитизма.
В Симферополе я окончил начальную и среднюю школу, и в 1953 году уехал в Москву и поступил на мехмат МГУ. Но это уже совсем другая история.
"История одной эвакуации" записана в школьной тетрадке тех времен, с таблицей умножения на задней обложке. Она написана неправдоподобно ясным и красивым почерком, почти без помарок, каждая буква — каллиграфическое совершенство. Дед макал школьную ручку—вставочку в чернильницу-непроливашку. (Позже я ходил с этой чернильницей в школу; в особо холодные зимние ночи чернила в ней замерзали, и приходилось в школе дышать на них и дробить их пером).
Ветер времени унес дедов почерк, вставочки и чернильницы-непроливашки.
У меня на столе сейчас рукопись деда лежит рядом с "рукописью" — распечаткой блога — моего внука Федора Манина. Прошлым летом, закончив институт, он в одиночку пересек на велосипеде всю Японию с севера на юг. Свои путевые впечатления он описывал в блоге ”wealllivein-japan”..
9
Родители назвали меня Юрием.
Отец, географ, часто обращался ко мне "Юкон!" или "Юкатан!", и я долго думал, что эти слова — просто мои ласковые домашние прозвища.
Юрий Манин
18 июля 2010 года
